Новости

   Источники

   Исследования

   О проекте

   Ссылки

   @ Почта

• Сибирские переселения. Вып. 1

   Наше село Пушкино было крепостное господ Столыпиных [1], а раньше графа Мордвинова [2]. Местоположение - прекрасное: с небольшими подъемами полей, с ровными поемными лугами и протекающими вдоль и поперек них речками; одна из них под названием Сивин, впадает в Мокшу, а сама Мокша впадает в Оку у Саровской пустыни. Есть там и леса с вековыми дубами и разным лиственным чернолесьев. В селе одна каменная пятиглавая церковь, сооружавшаяся с 1889 по 1896 год; стоимость ея 21 000 рублей. Один раз в году, 28 июля, бывает ярмарка. От города Инсары наше село отстоит к северу на 25 верст, а от станции Инсары Московско-Казанской железной дороги на восток всего лишь на 4 версты. Одним словом, скажу я про свою местность, что бывал я на запад до г. Бобруйска (Минской губ.) и на юг до города Царицына (Саратовская губ.), и на север не более 150 верст, и нигде не находил такого прекрасного по природным условиям местоположения: всюду чего-либо не доставало. А у нас природа всем наделена: леса казенные не далее четырех верст кругом нас тянутся с севера на юго-запад более 30,000 десятин; земля с хорошим черноземом, так что при среднем урожае десятина в 3,000 квадратных сажен дает по 150 пудов, а то и больше, ржи и по 120 пудов овса. Всякий хлеб, что ни посеешь, народится по ея плодородию и умеренному климату. Кто бы ни побывал в нашем селе из временно служащих, как-то: попы, управляющие, волостные писаря и последние подлецы кабатчики, все они через месяц принимают вид здорового телосложения, и если кому приходиться лишаться места - всякий обещается вспоминать пушкинскую жизнь.
   Когда наступил долгожданный день 19 февраля 1861 года, т.е. свобода русскому народу от крепостной зависимости, и правительство хотело наделить землицей по 3 десятины на каждую ревизскую душу и 50 десятин строевого леса (в то время в нашем селе Пушкине было по 10-й ревизии 350 душ мужского пола, а к концу 1890 года насчитывалось 480 душ мужского пола), то земли наши старые дураки у барина на коленях выпросили лишь по 3/4 десятины на душу, а от остальной Христом Богом просили бурмистра и посредника их уволить. Посредник и бурмистр все силы употребляли, чтобы посадить пушкинцев на полном наделе, а пушкинцы думали, что если де нас Царь Батюшка отобрал от господ, то и землю, которая осталась за помещиками, отберет и отдаст ее даром [3]. Наш барин жил в то время в Москве и то и дело писал, чтобы старички взяли земельку: она, дескать, годиться вам, а лесок для деток. Наши господа были люди добрые и нас жалели, а бурмистр, наш односелец, клялся своими детьми, что-де вам, старым дуракам, желают добра и, хоть крепостное право уже кончилось, многим задавал хорошую баню. Те люди и по сейчас живы, только очень стары.
   И что же вышло из этого счастливого, далеко знаемого богатого села Пушкина после реформы? Насел управляющий Иван Журавлев, крутого нрава, наложил на землю цену в 28 рублей и до 45 рублей десятину на один посев.
   Тут наши и хватились, чего они на коленях у посредника просили, который в то время до трех раз выходил к сходу с вопросом: "отказываются ли от надела?" - "Отказываемся!" отвечали крестьяне. "Ваше Благородие, пожалейте, посадите на дарственный надел". Посредник на это в ответ, закрывши актом лицо, неудержимо хохотал: "чего эти глупцы просят ?"
   В течении времени с 1861 года по 1886 утратили около двух тысяч рублей на наем разных адвокатов, ежегодно посещавших ныне умерших наших господ то в Петербурге, то в Москве с просьбой о возвращении им полного надела, да так до сих пор ничего и не нашли. К этому несчастью 1-го сентября 1894 года и пожаловал к нам в село Пушкино наш земской начальник 2-го участка Инсаровского уезда, господин Дятлов, который и объявил переселение в Сибирь. Я первый записался на переселение в Сибирь, а зимой записались еще 49 домов, в коих были люди и достаточные, а большая часть были такие, что имели средств всего на 15-20 рублей. А так как без 150 рублей выпускать было невозможно, то наши бедняки и давай делать так: если у него изба стоит 10 рублей, то он оценит ее в 50 рублей; если свинья стоит 2 рубля, он просит сельского писаря записать ее подороже, по крайней мере рублей в 15; а если одна овца - он просит записать десяток, чтоб итог вышел побольше и губернское присутствие видело его такое широкое хозяйство и разрешило-бы поскорее ехать в Сибирь. Я в это время был как раз сельским писарем, но и я все таки грешен: уважал просьбу моих собратьев и прибавлял каждому цифру побольше. Когда я записывался, то не имел ясного понятия, что такое за страна Сибирь, а когда пошло дело в ход, то я раздобыл календарь, приложенный к "Сельскому Вестнику" за 1890 и 1892 годы, из коего в течении шести месяцев узнали, как умные и ученые люди жалеют мужиков, в числе коих и я не верил убеждениям чиновника Голубева [4], Марусинова [5], исследователя Западной Сибири, полковника Надарова о Южно-Уссурийском крае.
   Я так думал, что эти исследователи не иначе, как посланы из господских детей; они и конфузят больно ту Сибирь, чтобы народ не уезжает от помещиков. А со мной и вся партия также судила. Но я только хорошо знал еще раньше, что Сибирь холодна против России и признавал это правильным, потому что по карте я видел, что в Сибири все реки текут к полуночной стороне, а в России на полдень, и убеждал своих односельчан, что там холодно, дожди бывают реже, лесов там нет, яблочков, как у нас, не отведаешь. Огурец - и тот плохо родится. Рек мало. Места - либо гористые, либо ровные, безречные. Но мои доброхоты и слышать меня не хотели, - одно только и говорят: поедем да поедем в Сибирь. Там бают: вон вчера ночевал у Петрушки Малитеннаго нищий, там был и сейчас оттуда, видел своими глазами, как казна строит для прибывших переселенцев целые села и деревни под одну крышу, а местами большие казармы, чтобы на первый раз поместить семей по десять, а потом казна построит каждому по дому, а если где нет лесу - каменные. Всему этому такому отрадному пророчеству мои бедняки слушали по целым дням в корчме, даже забыв про обед и ужин, а я им говорил, что 13 июля 1889 года закон проектирован для переселенцев, но в нем совершенно не упоминается о постройках сел и деревень, а если их, например, выстроят, то их надо караулить от пожара, злых людей, а потом и от громовых ударов (мало-ли бывают таких пожаров). Да и где-же столько рабочих казна наберет? Бают, вон, из иной земли пригнали плотников, а потом скотины гурта нагнали туда, и всю орудию будут выдавать. Как приедешь на место, Господи благослови, - лошадь, а потом - корову, пять овец, одну свинью и две курицы, чтобы сразу полным хозяином был, а потом денег по 300 рублей на каждый дом. Все говорили, что Царь уже все приготовил, - только идите, дети на землю от... господ: они вас просят у меня. "Я лучше, говорит, растворю один амбар с деньгами, а уже господам не отдам опять крестьян: у меня в Сибири земли много. Солдатчества не буду требовать до третьего поколения, а о податях и помину в Сибири нет". Поди-ка как там живут, - как в раю! По 40 лошадей у самого бедного, а богачи-то похлеще нашего Столыпина. А другие ответили... "Они хватятся, но поздно, когда мы в Сибири сживемся. Кто нам велит думать об этом житье". К вышенаписанному суждению я не раз с серьезным обращением говорил: "ребята, вы слушаете тех, кто много про Сибирь вам врет. Поверьте мне хоть однова, что я вам скажу. За одним только Тюкалинским округом Тобольской губернии государственного налога состояло более 335,000 рублей. А я вам скажу опять о переселенческом законе, что переселенцу будут следующие льготы:
   1) не будут призываться к отбыванию воинской повинности лица, достигшие возраста 21 года в год переселения, и до трех лет, пока он не справится с делами;
   2) до трех лет не будет никаких государственных податей и налогов;
   3) не более 50 и не менее 35 рублей деньгами на обзаведение хозяйством;
   4) дорога по дешевому тарифу, пища также на пункте за самую низкую плату. А что касается кто нас переселяет, так - наша добрая воля, не высшее начальство. По прошествии 3 лет с нас будут брать по три рубля с души, а через 6 лет мы должны будем платить государственного налога по 40 коп. с десятины, т.е. 6 рублей с души".
   Этого мне не только на родине, а и здесь не хотели верить.
   Наши подати и страховка вся тут по карманам расходится. Во-первых, сельский староста с писарем сморханют [6], а потом - волостная что хочет, то и сделает.
   Вот, наконец, и пришло разрешение нам ехать в Сибирь, 7-го мая 1895 года. Начали приступать к продаже домов, скота и посевов, кто как попало, все равно как не свое, за бесценок, а то и даром - на помин души. Кто тащит от кумы стан с навоем, кто - берды, кто - косырь от свахи, а там смотришь, через два часа и целый порядок домов слетел, как их и не бывало. По улице - пыль, дым... Потянулись обозы, навьюченные нажитым еще дедушкиной спиной добром. Жалею, не было в это грустное время такого ученого человека описать печальную картину... Мне представлялось - как светопредставление! С каким порывом рвалось наше сердце из родины и родного села, и всякий желал с нетерпением такую, раскрашенную досужими людьми, нашу будущую новую жизнь, до которой нужно ехать по железной дороге. А потом предполагали еще много: будто-бы по морям несколько тысяч верст на пути. Который - кто умрет, будут хоронить в кожаных мешках и бросать прямо в воду. Этот нелепый слух возродил в женском поле большую суматоху: днем и ночью всюду были слышны вопли дочерей, бегущих через несколько домов к родной матери с рыданием и просьбой: "не дайте мне умереть в Окиане и Иртыше! Я удушусь, либо удавлюсь лучше, а в Сибирь с мужем не поеду". Мужья, видя такое несогласие, избрали лучшее средство против своих жен (да я и сам стращал свою жену целых 6 месяцев): говорили, что если кто не поедет к мужу добром, то после будут гнать этапом, а гнать будут не так, как осторожников, а в темных закрытых вагонах; и не прямо повезут к мужу на место, а будут, будто, возить более года по всем Российским городам, пока не соберут всех таких, кто не поехал добросовестно с мужем одновременно... И что-же: у нас в Пушкине, к этому времени много не жили с мужьями, а к выезду все прибыли и поехали в Сибирь, убоясь такому долгому томлению в дороге; и прожили на новых местах кто полгода, а кто - год, и опять убежали, как волчонок в лес. Так и эти молодые люди опять очутились там, откуда их такой страх согнал, и теперь мужья живут, так сказать, ни Богу свеча, ни в печь кочерга.
   Потом наступил седьмой день месяца июня 1895 года, в который всякий должен был проститься со своей насиженной любимой родиной, и мы к сему дню попросили своего священника, отца Н. А. Перова, напутствовать нас Святыми Тайнами и батюшка не отказался. Все по три дня говели до обедни. Только после обедни все, старый и малый, шли к кабаку, где распродавали все пожитки и выпивали за каждую вещь магарыч, настоящий праздник был в ту весну. У кабака с раннего утра и до полночи толпилась большая толпа народа. Вот наступил и 8-й час утра 7-го июня, когда на колокольне раздался удар большого колокола. Все мигом направились к храму, вместе с обозом в 95 подвод, за последним благословением своей Святой Матери-Церкви, а оттуда с крестным ходом за село, где отслужено было батюшкой водоосвещение и подарена была икона Скорбящей Божией Матери, после чего разлуки оборачивались назад, снимали шапки и, крестясь, кричали: "слава Тебе, Господи! Вырвались мы из этой пропасти, где мы весь век по работникам замучались, а из долгов и сейчас не выбрались... А нас теперь казна не бросит. Со своей землицей я проживу не хуже других..."
   И что-же вышло: который нергически [7] воображал перед собой такую богатую жизнь в Сибирском Краю не успели и кола воткнуть на память детям: с первого дня поступил в работники к старожилу; прожив не более 4 месяцев и Богу душу отдал. Теперь жена, два мальчика и девочки замучались таскать суму по таким же бедным, бедным заулкам.
   Еще на месте мы облюбовали себе в Сибири Минусинский округ Енисейской губернии, по его более теплому климату. А про эту несчастную Барабинскую степь хорошо знали из книжки "Сведения о Сибири", что нас больше и сорвало с места.
   Не буду описывать путь наш от станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги, да почти нечего и говорить. Только скажу про чугунный главный в России мост через реку Волгу, про который говорят, будто-бы он стоил 25 возов терпения соорудить его. Жалко, что мы его проезжали при самом восходе солнца, поэтому я только и мог разбудить людей в своем вагоне - посмотреть на это великое чудо. Что меня удивило, во-первых, в подъезде его с правой стороны, по течению р. Волги, мы увидели икону Спасителя, а когда проехали мост, то нас проводила икона св. Николая Чудотворца. Не более 100 верст отъехавши от Волги, мы задавили лошадь, которая, бедная, слетела с рельсов как говяжъ, и кишки с торбушиною вылетели из нея вон. Она только лишь поднимала голову, но уже в брюхе у нея ничего не было. Поезд остановился.
   Когда приехали в город Уфу, то нам там дали кипятку и делали перекличку, чему мы первый раз удивились.
   И тронулись мы из Уфы в гору, - чуть-чуть паровик нас втащил. Я так и думал: вот-вот упустит нас назад, так мы все тут разобьемся вдребезги. Но все кое-как вылез, и когда стало смеркаться, мы стали подъезжать к горам Уральским. Я тут вспомнил: должно быть последнюю версту едим по нашей матушке России, а потом встретит незнакомая страна - Сибирь, которой мы при одном помине боялись, а теперь добровольно осудили себя ехать. За этими размышлениями я заснул и проснулся уже в Златоусте при восходе солнца. В горах туман был густой и холодный, и я весьма прозяб. На станции сейчас же наведался, сколько градусов тепла в эти июньские дни, и увидел, что только 4 градуса было тепла. Я тут ахнул: когда на границе еще России нам вот что уткнулось, а что будет за Уралом - не знаю... Про это я своей партии не сказал, потому что не хотел их стращать, а они этого в ум не берут, как будто по всему свету в нынешнее утро такой холодный туман и 4 градуса тепла.
   При закате солнца того же дня мы выехали из Уральского хребта, и я оглянулся назад. Эти горы остались верст на десять от нас на подобие высокого омета соломы или черной тучи, когда выползает она из леса. Впереди и по сторонам равнина, - ни лесу, ни реки, ни бугорка, и мы оказались, как на скорлупке яйца: того и гляди, поезд съедет на край или уткнется в небо. И как страшно показалось... но воротиться все таки не хотелось, пока не получим обещанной награды от Царя.
   Когда приехали в Челябинск (это было утром числа 15 июня), то на земле был снежок. Я опять не утерпел - кинулся к градуснику и увидел, что 2 градуса было тепла, а в 12 часов дня дошло до 36 град. жары. Я тут смолчал. Ничего не говорил, а только мой брат Олимпий тоже хорошо понял, что мы попались, как ворона в большие хоромы, да вылезти не знает как. Остальные опять, видно, думали, что и у нас, в Пушкине, нынешнее утро, поди, стадо погнали в валенках и тулупах. Или им до этого дела нет, лишь бы в готовых домах пожить.
   То и дело меня кричат "Иван Ефимович! (или проще г. Беляков), - едем дальше - узнаем больше!" Видите: в Уфе давали только кипяток, да перекликали, и лекарство кой кому, а вон тут почти даром покормили. А вон Афросинья Пронина сумела у этой молоденькой барышни выпросить и так, без денег. Поэтому в Омске еще лучше нас встретят, да и деньжонок, пожалуй, дадут... Тогда не худо бы артелью взять нам ведро водочки, а то своих денег у меня, как и у другого всего лишь хватит до Омска.
   Через сутки нас отправили и приехали мы в Омск, где первым долгом заявились к незабвенному всеми переселенцами за его кроткое ко всякому обращение господину Андрею Афанасьевичу Станкевичу [8], который спросил нас, во-первых: откуда мы? - "Мы Пензенской губернии..." - "Так, а я сам российский уроженец - Смоленской губернии", сказал Станкевич. Тогда на душе стало повеселее, и мы стали просить пособия и даровых подвод, чтобы нас казенным образом довезли до Минусинска. Он сказал, что таких подвод не полагается. Мы стали говорить, что де, земской начальник объявлял нам, что, будто казна будет как по чугунке, так и сухопутьем; по водам будут даваться люди править рулем... И что-же: наш господин Станкевич за такое нелепое наше требование, как топнет ногами и громко закричит: "таких даровых подвод от казны никому не назначено. Кто вам так сказал?" Я первый, видя такое дело, стал оправдываться, говоря, что наш земской начальник так объявлял, да и сам я читал в волостном [правлении] на стене. Он опять спросил: "как вашего земского начальника фамилия?" - Я сказал, что Д., и он стал его записывать. Я тут испугался: вот засудят нас в острог, да и жаль стало земского начальника, - он был молоденький и хороший человек, и он через нас пропадет.
   До трех раз господин Станкевич меня допросил и я, хотя и сознал, что не поняли в объявлении, но стойко стоял на своем, что, де, правда в наших объявлениях так было написано.
   Когда нам не удалось достать даровых подвод до Минусинска, а железная дорога до Омска еще не возила, то мы стали просить места около Омска с тем, чтобы у нас на участке была река, луга и строевые леса, - словом, как на родине, и получили от господина Станкевича такой правдивый ответ, что лучше и быть нельзя! Тут, говорит он, батенька мой, земли - сколько хочешь, а леску-то и днем со свечкой не найдешь. Тут мы носы-то повесили, и я вспомнил слова чиновника Голубева, описавшего про Западную Сибирь, что российский человек, придя в Сибирь, требует того, чего в Сибири нет.
   Станкевич дал нашим шести домам 115 руб. до Вознесенска и купили мы лошадей. Написал он нам письмо, в котором просил чиновника по крестьянским делам господина Дегтярева посадить нас на хорошенький участок, и сказал, что до Вознесенска по-сибирски считают только два шага езды, мы думали что должно не более 2 верст, а не-то 20 верст. А узнали, что в этой загадке заключается 220 верст, что нам показалось тоже не близкий путь.
   Когда поехали от Омска, то стали встречать старожильческие села и деревни с убогими церквами, с узкими изогнутыми улицами и неровными домами: один дом похож на дом, а рядом - врос до половины в землю и тяжелая земляная крыша его придавила. Тут-то и начал меня проклянать мой родной отец, 60 лет от роду, на чем свет только стоит, и до сего дня не обходится у него ни часу без страшной клеветы: где-либо оступится или зашибет палец при постройке дома, тут-же бросает топор об землю и начинается, и начинается опять страшная клевета: "чтобы провалилась эта проклятая Сибирь! Кто ее и создал, да и кто сюда завез, тому бы в трахтарары"... Я все терпел, а потом, когда год и два хлеба не уродилось, и я пал духом: что, де, сам плох - и не даст Бог. Как овца в огонь сама вбежит, так никто ей не поможет. Так и нам! За ужином, накануне Успенья Божией Матери, в таком разговоре - кто завез да и привез - я оставил помышление Божие. Если природа не вознаграждает по своему неблагодатному климату труд человека, то видно, и у Бога невозможного не упросишь... И при таких словах схватил со стола нож и направил его концом под правый бок. И мысль в миг в тот момент очутилась, что лучше тебе расчесться поскорее таким образом, нежели слышать от отца такой укор. К такому случаю, жена брата сидела как раз возле меня и наблюдала за моими действиями. Быстро оттолкнула мою руку в сторону, и нож скользнул вдоль тела. Вот до чего, - до отчаянности доводит человека переселение!
   Теперь возвращусь к неоконченной моей речи о Вознесенской шестидневной нашей стоянке там. Когда прибыли в село Вознесенское, то прежде заявились к прислуживающему там чиновнику Дегтереву, что, де, вот нас к вам прислал господин Станкевич, вот и письмо от них. Он радушно нас принял и позволил нам вне села, почти под открытым небом расположиться, пока не найдет участков.
   Была у нас одна старуха лет 70. Ее все звали Малаша Рябкина. Она и не чисто выговаривала, но все-таки на родине жила хорошо, даже содержала наемных годовых работников. И должно проснулась она как-нибудь ночью и увидела месяц, который ей показался совсем другим месяцем, а не какой видела на родине: будто он ниже ходит, чуть-чуть за землю не задевает и тут же, не пройдя больше трех сажень, закатывается. И вот она на утро встала и говорит: "бабыньки, ведь я нынче ночью увидела, что в Сибири и месяц-то другой, а не наш российский. Наш-то повыше ходит и закатывается в это время за барским двором. А этот как встал, так тут же и опять ушел под землю. И как же мы тут будем жить..." И долго не думая, заткнула сарафан к поясу и пошла обратно по дороге к Омску. Сын ее, видя, что мать его не в силах будет пешком дойти до родины, давай нанимать подводу, да и в след за ней в погоню. Нагнал ее уже верст за десять и тут она не сразу села к нему на телегу, а начала опять говорить: "Андрюшка, куда ты меня завез?.. Тут и месяц-то другой!.. И тут только и жить-то острожникам!.." Сын только с помощью других взвалил ее насильно в телегу и привез назад. Она прожила с год, а потом продала последнюю холстину и уехала на родину. Теперь, как слышно питается Христовым именем, а по праздникам стоит на последних рядах в церковной трапезной наряду с прочими, а сын тут бьется, как рыба об лед: не вманить, не выманить у такой привольной земли! Да еще в готовых-то, выстроенных заграничными плотниками домах!
   Мы облюбовали участки Лягунак, ныне Казаткульской волости, Каинского округа Томской губернии, и прибыли на него при закате солнца 4-го июля 1895 года. Расположились бивуаком под открытым небом и так тесно сгрудились друг к другу, что еле-еле пройти, боясь, чтобы ночью сибиряки не порезали. На утро вся наша партия принялась строить шалаши и тут-то закипела работа: кто куст несет, кто на лошади везет, а кто травы на крышу косит. Кто постарше - отправились в Татарки и в Котороткан, отстоящие на 10 и 8 верст, закупить сибирских шанег (т.е. лепешек): кто - пуд, кто захватил лишь фунт. Наши, на первых порах, сибирским хлебом долго не наедались: расхватят, бывало, в момент, а к ужину надо опять в деревню печь-то и негде. Замесить квашню и поедет с ней опять в деревню печь, а там, смотришь, печи заняты то своими хлебами, то сосед пораньше снял. И что же остается? А квашня перекисла, за дорогу взболталась и вся вон вытекла: в печь-то почти ничего и не остается, пуд пшеничной муки пропал... Хотя в то время она была 25-30 коп. пуд, да и их-то у многих не было. А семья, как муравьи, один за другим оставили шалашики и давно ждут хлеба поесть. И не знают, что тесто дорогой от жары под колеса сползло. Хозяин насилу добьется фунта 2-3 шаньгов и привез для лишь перевода духа. Спросят его: "что, де, долго? Мы заморились". А он в ответ: "завтра сами поезжайте, да дорогой-то сами сядьте на квашню, а я больше не поеду".
   Если кому и удается испечь пшеничное тесто, то уже попадает оно в рот как кисель аржаной и кислый до того, что того и гляди глаза на лоб выкатятся.
   Так наша партия билась месяца полтора, пока некоторые артели не воткнули кой-какие избушки. И вот как только послышится в деревне колокольчик волостных или какого фельдшера, то бросаемся со всех сторон доехать к тому месту, где он остановится: что, де, не привез-ли нам какой милости?.. А он-то только спросит: все-ли здоровы, оспу прививали-ли детям? - и опять отправится восвояси, а наш народ с поникшими головами возвращается обратно домой, не получив ничего из того, для чего, спотыкаясь, бежали во всю мочь и кричали: "кум, бросай скорей топор-то! Иди, - первым запишут!.." - А первым, как говорят, либо сена клок, либо вилы в бок, - а оно так и вышло.
   Наконец, пришло 1-е число ноября месяца 1895 года. Приехал к нам помощник волостного старшины и начал выдавать пособие на домообзаводство по 62 руб. на каждый дом, и наши мужички тут дрожащими руками получили такую милость и благодарили все начальство за то, что, де, не забыли нас, бедных, на чужой стороне. Иной такой кучки и от роду не видал. И с такой радости, и с голоду, не знали даже, чего на них скоротить: кто сахару накупил, кто - коровенку. А тут главная беда: лык не было, - лаптей сплести не из чего, и пришлось покупать на зиму пимов и чирков, то есть бродней [9], глядишь, на среднее семейство на одну обувь вылетело рублей тридцать. А через месяц, смотришь, у того развалились, а другой ходит на голых пятках, а купить-то уже не на что. И многие в такие 40-градусные морозы принуждены были обуваться в старые воржонки, но и тех-то лишних не было. А тут дрова все вышли, сена нет: вчера возик привез, а лошадь и корова за сутки все съели и сами, по-видимому, нисколько не пополнели: как лещи сухие. Я другого старика спрошу: "почему, бывало, в России дашь на ночь лошади и корове по маленькой охапке сенца - и то остается; да и бока вздерет. Тут же вдвоем съели почти воз, а сами не пополнели, да и еще гогочут?" А мне скажут: ведь сибирское-то сено лучше российского вдвое. - "А если оно едовее, то почему же его так много съедается и скотина с него не поправляется и не пьет? А я жевал траву-то и сено-то: сибирские травы не сочные и не сладкие, а потому и не сытые". А отчего они не сытые - я так думаю: что с наступлением весны, когда земля должна напитаться снеговой водой и принять в себя влияние солнечных лучей, от которых земная почва от разных коренистых веществ, как тесто в квашне, делается сладковатою, и в момент этого времени зародившееся растение быстро пропитывается своими нервами сладковатым раствором. А тут и майские дожди и припарки. В Сибири же этого никогда не бывает: как только снег стает, то май месяц является самым гибельным: потянутся с Ледовитого океана облака, как осенью, и из них нет ни дождя, ни солнечных лучей, и земля не делает такого испарительного раствора. А за ним июнь месяц с жаркими сухими днями: растение лишено, как младенец без грудей, питательного ему продукта и стоит друг от друга редко, сухое и жидкое как кострига [10]. Вот, по-моему, и сибирское сено, да и хлеба также, поэтому и малосильны против средних губерний России, что всю весну не бросаешь шубы. Мои товарищи по моему замечанию и тут мне не верят и скажут, что в России везде все равно то же, и мне досадно слышать, как непонятные люди часто в свое оправдание сравнивают наровне кулагу с медом. И опять им в пример скажу: "что же у нас земля-то, что в подполье или на потолке насыпана, ничего не родит - хотя бы горькой полыни - и той нет?" А они на это лишь скажут: "А Бог ее знает, от чего она родит"... А я опять им скажу: ныне не только Бог, а и добрые ученые люди знают, от чего в подполье не родится: потому что без солнечных лучей земля считается мертвой и без действия южных ветров и дождей она никогда ничего не может родить. Они же опять скажут: "Бог даст, - и на камышке зародится. А вот почему в Сибири-то и холодно, и дождей мало и лето коротко, - так кто тут раньше то жил? - одни челдоны желторотые [11] да ссыльные... За что же Бог и будет давать-то?... А вот как Россия наедет, так все и переменится"... Я им больше ничего не стану говорить, скажу лишь, что у человека не возможно, а у Бога все возможно, только веруйте по вере: святые горы передвигали; так один сдвинул древний город Капернаум в Генисаретское озеро за возвышение себя самонадеянностью до неба.
   Вот мы перебились кое-как пособием первую зиму, которая была у нас за великий праздник: день и ночь картам спокою не давали, а по ночам каждый вечер с гармониями от конца и до конца деревни хороводы водились. И уже получили мы по 62 рубля, а на Бурковом участке, 8 верст от нас, говорят, по 150 рублей получили да еще на третье подали по 100 рублей. И вот наша молодежь и веселилась по всей ноге, а старики на печи протерли о кирпичи все плечи у последних рубашонок и не думали о будущей весне и посеве, - так и думали, что семена ко дню посева будут готовы либо из Омска, а то прикажут богатому старожилу отворить амбары.

  [1] Родоначальником рода Столыпиных являлся Алексей Столыпин (1748-1810). Одна из ветвей рода представлена потомками Аркадия Алексеевича, друга М.М. Сперанского (сын Николай - дипломат, другой сын Дмитрий - философ, непременный член Вольского уездного по крестьянским делам присутствия), владевшими имением в Саратовской губ. Основательнице другой ветви Елизавете Алексеевне Арсеньевой (урожденной Столыпиной), бабушке М. Ю. Лермонтова, принадлежало имение Тарханы (ныне с. Лермонтово) Пензенской губ. Третья ветвь шла от Дмитрия Алексеевича. Его сын Аркадий Дмитриевич, генерал, служил в Военном министерстве. Внук, Пётр Аркадьевич Столыпин (1862-1911), с апреля 1906 г. возглавлял Министерство внутренних дел, с июня 1906 г. - председатель Совета министров. Семья А.Д. Столыпина владела имениями в Нижегородской, Саратовской, Казанской и Пензенской губерниях (в т.ч. с. Пушкиным), но постоянно жили в Колноберже близ г. Ковно.
  [2] Мордвинов Н. С. (1754-1845) - граф, адмирал, государственный деятель, выступал за освобождение крестьян путём выкупа.
  [3] Посредник и бурмистр - мировой посредник и управляющий помещичьим имением.
  [4] Голубев П. А. (1855-1912) - ссыльный народник, в Сибирь выслан в 1887 г. Редактор и один из авторов сборника "Алтай". Автор 19 статей по истории Алтайского округа. Сотрудничал в "Сибирской газете" и "Сельском вестнике".
  [5] Марусинова - искаженный псевдоним С. П. Швецова (1858-1930), писавшего под псевдонимами С. Марусин, Иван Серых и др. Активный участник народнического движения. В 1879 г. приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в Западную Сибирь. Отбывал ссылку в Тобольской губернии, затем в Барнауле. С середины 1880-х гг. - исследователь крестьянского общинного землепользования, быта переселенцев, крестьянского и инородческого хозяйства в Алтайском округе. Сотрудник статистического бюро Алтайского округа, участник и руководитель массовых статистических обследований.
  [6] Сморханют - схитрят.
  [7] Нергически - энергично.
  [8] Станкевич А. А. - чиновник министерства внутренних дел, исполнявший должность заведующего переселенческим делом в Тобольской губернии в 1880-1890-х гг.
  [9] Пимы - валенки, чирки - башмаки, бродни - высокие сапоги.
  [10] Кострига (кострыга) - жесткая кора растений.
  [11] Челдоны желторотые - одно из уничижительных названий сибиряков-старожилов.