Новости

   Источники

   Исследования

   О проекте

   Ссылки

   @ Почта

• Сибирское общество в контексте модернизации. XVIII-ХХ вв.

   Конец XIX - начало XX в. для Российской империи ознаменовались усилением модернистских тенденций в ее развитии. Проводить же глубокие экономические, политические, социальные преобразования более успешно можно в гомогенном обществе и государстве, "выросшем изнутри единого этноса". Этническое и этнографическое разнообразие империи требовало выработки множества конкретных способов модернизации в каждом регионе, что при громоздкости и неповоротливости российской бюрократической машины, да еще в короткие сроки, было вряд ли возможно. Дальнейшая успешная модернизация России предполагала нивелировку, унификацию ее этнически пестрых регионов, одним из которых являлась Южная Сибирь. Конкретным вариантом этого процесса стал бы перевод всего инородческого сословия в крестьянское, с общей унификацией прав, обязанностей и органов управления. К тому же, составной частью общего обновления страны должны были стать глубокая аграрная реформа и решение проблемы избытка сельскохозяйственного населения Европейской части России при нехватке там земли. Последнюю также можно было получить в Южной Сибири через отождествление инородческого и крестьянского землепользования и выделение "свободных земель" из инородческих территорий.
   Уже в 1896 г. Государственный Совет обсуждал законы об устройстве переселенцев в Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской губерниях. Было обращено пристальное внимание на кочевых инородцев, на их особый, определенный еще "Уставом об управлении инородцев" 1822 г., порядок землевладения и землепользования, отличавшийся от таковых у оседлого разряда и у крестьян. Как пояснял, например, иркутский генерал-губернатор, значительное число аборигенов, числившихся кочевыми, на деле не только перешли к оседлости, но по степени общего благосостояния, по уровню развития хлебопашества опередили своих соплеменников оседлого разряда. Сказанное было особенно присуще кочующим инородцам Иркутской и Енисейской губерний, жившим вблизи Московского тракта [1]. Такого же мнения придерживалось и либеральное чиновничество на местах. Мировой судья Минусинского уезда Енисейской губернии, Д.Е. Лаппо отмечал, в частности, что "минусинские инородцы настолько приблизились в своих понятиях к современным государственным требованиям, что обычно-правовые отношения у них находят себе приложение лишь в сфере семейного и частного права... Инородные управы, - считал он, - должны быть уничтожены, а на их место поставлены волостные собрания и волостные управы с составом и компетенцией как у крестьян. ...Принадлежность к инородцам может иметь лишь значение этнографическое, но не юридическое" [2] (т.е. не сословное).
   Пока на правительственном и губернском уровнях решались судьбы сибирских инородцев и их будущего устройства, процесс правового выравнивая аборигенов и крестьян продолжался сам собой.
   Важнейшую роль в этом направлении сыграли два законодательных акта конца XIX в. - закон от 23 мая 1896 г. "О главных основаниях поземельного устройства крестьян и инородцев, водворившихся на казенных землях губерний Тобольской, Томской, Енисейской, Иркутской" и "Положение о поземельном устройстве крестьян и инородцев, водворившихся в Алтайском округе на землях Кабинета Е.И.В." от 31 мая 1899 г.
   Первый закон распространялся на тюрков Каинского, Мариинского, частично Томского уездов Томской губернии, а также на "татар" Ачинского и Минусинского уездов Енисейской губернии. Под действие второго закона подпадали аборигены юга Томской губернии и Алтайского Горного округа. Оба акта относились к русским крестьянам - старожилам и переселенцам, - а также к оседлым и кочевым инородцам, одинаково решая проблему наделения землей всех этих категорий населения.
   Для судеб тюркоязычных аборигенов юга Западной Сибири особо важной являлась статья "Положения" 1899 г. о том, что "получив поземельное устройство (надел в 15 десятин - Л. Ш.), кочевые инородцы при выдаче отводных записей (документов на пользование наделами - Л. Ш.) перечисляются в оседлые" [3] (подчеркнуто мной - Л. Ш.). Таким образом кочующие инородцы фактически неизбежно меняли свой разряд, несмотря на остававшееся в силе "Положение об инородцах" 1892 г., ст. 26 которого утверждала строго добровольный характер смены разрядов.
   К этому времени администрация всех уровней убедилась, что прямое давление на оседлых инородцев с целью их землеустройства и включения их в систему "общекрестьянского" волостного управления приводит к совершенно противоположным результатам. Аборигены не только не соглашались на нововведения, но, наоборот, всячески стремились обособиться от окружающего русского крестьянства, от которого часть их, в общем-то, уже не отличалась в хозяйственно-культурном, даже бытовом плане. К примеру, проводившиеся с 1820 - 1830-х гг. среди оседлых инородцев Томской губернии землеустроительные работы бесконечно затягивались - в первую очередь, из-за пассивного, но упорного сопротивления аборигенов. Установка на сохранение за оседлыми "земель ими обитаемых" во что бы то ни стало ("Устав" 1822 г. и "Положение" 1892 г. не были упразднены), коренным образом сближала их с кочевыми соплеменниками.
   Хотя южносибирские тюркоязычные народы все чаще занимались земледельческим трудом, воззрения некоторых из них на землепашество и на тех, кому положено им заниматься, оказались своеобразными. Так, в феврале 1903 г. на заседании Комитета о нуждах сельского хозяйства Минусинского уезда Енисейской губернии качинец Абаканской инородной управы Г.П. Чарков предложил остроумный способ борьбы с конокрадами, от которых страдали и крестьяне, и инородцы. Он посоветовал "всех воров переселить на хлеборобные места... образовать деревни и заставить их заниматься земледелием, поставив над поселенцами-ворами урядника" [4]. Словом, в понимании известной части аборигенов Южной Сибири переход в оседлое состояние по русскому подобию был следствием краха привычного, внедренного некогда государством, ясачного промысла и положения. Перевод же в крестьянское сословие и само занятие земледелием - нечто вроде наказания за преступные действия. Неприятие хлебопашества как основного занятия ментально обусловливалось и оправдывалось в инородческом сознании возможностью утраты "особых" сословных прав (в том числе на земли), опасностью полного уравнивания с русским тяглым крестьянством.
   Процесс унификации инородческого управления по аналогии с крестьянским получил дополнительный толчок в связи с интенсификацией проводимых П.А. Столыпиным аграрных преобразований в Европейской России. Напрямую были задеты интересы аборигенов Южной Сибири. П.А. Столыпин, не отменяя "Устава" М.М. Сперанского и зная о незавершенном землеустройстве Сибири, все же, начиная с 1908 г., настаивал "на скорейшем переводе кочевых инородцев в разряд оседлых и реорганизации внутреннего управления и суда у оседлых и оседло живущих кочевых инородцев Томской губернии по типу крестьян". К августу 1913 г. в Томском губернском управлении скопилось 8 подобных директив МВД и Общее присутствие "неуклонно следовало указаниям Министерства". При этом губернские власти осознавали, что только постоянным давлением на инородцев они смогут добиться согласия на их приписку к сельским обществам и волостям.
   В письме томского губернатора Н.Л. Гондатти от 16 января 1910 г. П.А. Столыпину и в сообщении его преемника Е.Е. Извекова в Земский отдел от 9 июня 1910 г. указывалось, что "инородцы никогда не дадут своего согласия на причисление к крестьянским обществам", а крестьяне "очень редко пожелают принять инородцев в свою среду" [5]. Прежде всего потому, что действия местной власти в таких ситуациях нарушали краеугольный постулат так и не упраздненного "Устава" 1822 г., прекрасно известный аборигенам: исключительно добровольное перечисление из разряда в разряд. Не менее часто нарушались установления сравнительно недавних законов о землеустройстве в Алтайском горном округе и 4 сибирских губерниях: в оседлые переводили даже тех кочевых, у которых землеустройство не закончилось к моменту перечисления, еще не получивших отводных записей.
   Стремительная перестройка инородческого управления увеличила и поток жалоб в местные и даже центральные инстанции. К 1913 г. в Крестьянское отделение Тобольской губернии поступило 31 ходатайство, Томской - 57, Енисейской - 2. Разумеется, это не все вообще жалобы, многие просто не сохранились [6]. Аборигены очень неплохо улавливали этнополитические последствия административно-земельной реформы: с этнической точки зрения ее основное направление означало ускорение процессов аккультурации и ассимиляции в русской среде; с политической - утрату собственного внутреннего и внешнего устроения, своих прав на землю (этнические территории - тоже), а в недалеком будущем - полное юридическое выравнивание с крестьянским населением. Юридически оформленное в 1822 г. и закрепленное в инородческой среде "особое положение" аборигенов, как и представление о нем, в начале ХХ в. стало едва ли не определяющим компонентом их менталитета вообще. Даже у сильно русифицированного, забывшего свои язык, происхождение, этноспецифику населения сама принадлежность к сословию инородцев в условиях четко стратифицированного общества превратилась, чуть ли не в краеугольный камень общественного и индивидуального сознания. С помощью этой ментальной установки подчеркивалась специфика собственного социального состояния взамен напрочь утерянных к началу ХХ в. былых этнических характеристик.
   Составляя "Устав об управлении инородцев", М.М. Сперанский объединил этносы в три разряда сообразно своему пониманию их "степени гражданского образования и образа жизни", причем более или менее произвольно, хотя и не без оснований. Потому, например, в едином разряде кочевых инородцев оказались буряты, сагайцы, нарымские остяки, енисейские тунгусы, часть качинцев и ясачных Бийского и Кузнецкого уездов. Собственно этнические признаки - язык, происхождение, особенности культуры и др. - реформатором во внимание не принимались, поскольку, как он полагал, были не важны для государственных целей.
   На протяжении XVII-XIX вв. главное отличие аберигенов Сибири от прочих слоев населения России крылось в их особых правах и обязанностях, прежде всего, податных, а понятие "инородец" (ранее - ясачный) фиксировало главным образом сословную принадлежность человека. Крестьяне, мещане, купцы, дворянство, духовенство, сибирские инородцы - все это равно значимые российские сословия XIX- начале ХХ вв., неотъемлемые части государственной общественной структуры.
   Реформа Сперанского внесла в понимание этого термина этнический оттенок: "Племена обывателей не российского происхождения (т.е. "нерусские" - Л. Ш.), в Сибири обитающие". Но все же на протяжении XIX в. определяющим оставался "сословнопоказательный" смысл слова "инородцы". К рубежу XIX-ХХ вв., не без воздействия усиливавшегося переселенческого движения и не без стараний чиновничества, направлявшего его в нужное государству русло, все сильнее начал ощущаться или даже осознаваться именно этнический аспект как термина, так и обозначаемого им сословия.
   Основным критерием и аргументом в пользу назревшей ликвидации особых сословных прав сибирских аборигенов становится степень их русификации. В 1892 г. Томский губернский совет отмечал: "На юге губернии проживают оседло (инородцы), не подчиняясь учреждениям, образованным 19 февраля 1861 г. "Положением о крестьянах..." Между тем, эти последние инородцы, оказавшись постепенно в среде крестьян, подверглись постепенному обрусению, а значительное их число, приняв веру, обычаи и язык местных крестьян, совершенно утеряли те племенные особенности своего быта, которые, в отношении дарования им отдельного управления, имели основания при издании особых для сибирских инородцев учреждений" [7]. Складывается впечатление, что административная реформа начала ХХ в. и необходимость ликвидации инородческого сословия словно бы обосновываются теоретически: раз аборигены обрусели, то должны и в административно-управленческом плане слиться с русскими крестьянами. Исходя из особенностей государственной идеологии России, аборигены, "пропитавшись русским духом", становились теми же русскими". Естественно, они в этом случае не должны были иметь каких-то особых прав и внутренней организации социума, которые отличали бы их от крестьянства. Словом, государство всеми способами готовило ликвидацию сословия сибирских инородцев, базируясь на извечном, но модифицированном в духе времени принципе о тождестве русских и русифицированных аборигенов, совмещенном с "уваровскими" установками государственной идеологии (православие, самодержавие, народность) Убежденность властей и общества в успешной глубинной русификации сибирских инородцев в известной степени подтверждалась специальными исследованиями, проводившимися на рубеже XIX-ХХ вв. Так, в 1890-е годы из 11 оседлых инородческих волостей Томского уезда только члены Телеутской инородной управы смогли достаточно полно и осмысленно объяснить свое происхождение и описать те обстоятельства, из-за которых телеуты оказались на территории уезда.
   В начале ХХ в. все попытки самих аборигенов сохранить свою сословную принадлежность (а значит, фрагменты этнической памяти) не смогли остановить ширящегося численного размывания, русской аккультурации-ассимиляции. Одним из внешних свидетельств этого процесса является увеличение количества фамилий, одинаковых для инородцев и русских в одних и тех же местах. Так, у тех и других на былых территориях Шуйских и Кумышских инородных управ (потом волостей) Кузнецкого уезда и юга Томского уезда широко распространены были фамилии: Туралины, Качкины, Шубины, Балагансковы, Некрасовы, Завьяловы, Кукарцевы, Тарадоновы и др. В первое десятилетие ХХ в. во многих случаях только сословное название "инородцы" как-то отделяло остатки аборигенного населения степного Верхнего Приобья - Среднего Притомья от русского крестьянства. Еще некоторое время сословная обособленность позволяла обрусевшим аборигенам хотя бы ментально противостоять хлынувшему из-за Урала потоку переселенцев. Но собственных этнополитических перспектив эта группа коренного населения Южной Сибири уже не имела. Большая ее часть, обретшая русско-старожильческий хозяйственно-культурный комплекс и облик, стремилась к полному этнокультурному отождествлению с синтетическим типом русских сибиряков, с русскими вообще. Процессу способствовало и то обстоятельство, что, с упразднением инородных волостей, забывались и их названия, имевшие этнонимическое значение. В этом смысле они удерживали память о дорусском южносибирском населении, не давая забыть о предках позднейшим шуйцам, кумышам, ячинцам, камларам, тогульцам, тагабцам, ашкыштымам, абинцам, елейцам (челеям), итеберам (чедыберам).
   Именно из среды таких обрусевших инородцев среди 6 депутатов от Томской губернии в составе 1 Государственной Думы действовал Егор Степанович Ерлин, выходец из Шуйской инородной управы Кузнецкого уезда [8]. О нем известно немного: был грамотным хлебопашцем, что не являлось редкостью среди аборигенов верхнего Обь-Томского междуречья. По политическим симпатиям был очень близок к крайне правому крылу Думы, к шовинистам вроде Маркова [9]. Случай с "инородцем - великоросским шовинистом" Ерлиным не парадокс и не чистая случайность, а проявление некоторой закономерности этнической истории. Во-первых, он был избран от оседлой части инородческого сословия, фактически и ментально почти идентичной крестьянству, а не по "национальной квоте". Во-вторых, Ерлин представлял тех аборигенов, которые почти слились с русским этнокультурным массивом, отделяясь от него лишь "сословной перегородкой". Общая русификация тюркоязычных народов Южной Сибири, к началу ХХ в. достигшая весьма серьезного успеха даже в ментальной сфере, не могла не влиять самым кардинальным образом на сложение аборигенного политического сознания, на его формы и окраску. Русифицированная часть инородцев полуподсознательно стремилась как можно быстрее "сделаться русскими до конца". Но из-за незавершенности аккультурационно-ассимиляционного процесса эти люди продолжали ощущать и понимать двойственность собственного положения Их ментальная система была, в известном смысле, "маргинально окрашенней", что как раз и обусловливалось переходностью, порубежностью состояния перетока в русский этнос. Отсюда не только жгучее желание, но и сознательные действия, направленные на ускорение полного этнического перехода в иное качество. Отсюда же - политическая позиция, призванная зарекомендовать себя и свою этносоциальную общность как "истинно русских". В этом же направлении действовала и прочная ментальная установка аборигенов о неких особо тесных отношениях "служения-заботы" между ними и государством. Словом, в Сибири начала ХХ в. истоком "аборигенного русского шовинизма" стала этническая маргинализация ассимилировавшихся с русскими групп. Внешне это обозначалось полной потерей собственных этнокультурных признаков при неполном слиянии - в данном случае сословном - с государствообразующим этносом. На воображаемое устранение последних препон было направлено довольно широкое распространение отделений Союза Михаила Архангела в инородческо-крестьянских волостях 1910-х гг.
   И все же каждая попытка властей провести те или иные преобразования вызывала в еще не полностью русифицированном аборигенном обществе панический, мгновенно распространявшийся вширь ужас, который не могли утишить никакие доводы администрации. В качестве защитной меры в аборигенной среде повсеместно развернулась кампания по поиску "царских жалованных грамот". Их наделяли полумагической, почти сакральной силой, способной, как мыслилось, оградить людей от всяких нововведений. В 1909 г., например, при переводе кочевых инородцев Кузнецкого уезда в разряд оседлых, - сообщал крестьянский начальник 2-го участка, - "инородцы занялись отыскиванием подлинной грамоты Екатерины II, по которой (по их мнению - Л. Ш.) им предоставлено право на вечные времена жить по своему обычаю. Этой грамотой они хотят оградить себя от перевода в разряд оседлых" [10] (подчеркнуто мной - Л. Ш.). Древнеевразийское в истоке, общеазиатское в новое время отношение тюрков Южной Сибири к надписи, писаной бумаге, к документу с царской подписью в особенности, наделяло эти культурные феномены магической мощью, которая, в их представлении, со временем только возрастала. Такое восприятие старинного документа, когда он сам по себе считается всесильным оберегом, подчеркивает не столько рациональное, сколькое эмоциональное отношение к нему, к записанным юридическим и прочим установлениям. Оно диктовалось спецификой ментальных установок и обыкновений, свойственных аборигенам.
   Эти люди были убеждены, что стоит лишь найти нужную царскую грамоту или иной подобный документ, как все возвратится в прежнее, разумеется, благодатное состояние. Присущее традиционному менталитету циклическое восприятие времени и событий мешало инородцам отказаться от привычного образа жизни, порождало внутреннее неприятие любых перемен. Оно не позволяло людям трезво взглянуть на искаженные деградацией, русификацией обычный уклад, распорядок существования, мироощущение, отойти от них и двинуться дальше. Эта кажущаяся частность дает возможность понять ментальное восприятие аборигенами социально-экономических преобразований начала ХХ в. и объясняет их "немотивированную враждебность" к любым направленным на модернизацию действиям местных, губернских и центральных властей.
   Непростую обстановку постоянно подчеркивали крестьянские начальники, практически осуществлявшие реформу: "Никакие разъяснения, что при перечислении их (кочевых инородцев - Л. Ш.) в разряд оседлых и введении среди них суда и административного управления как у крестьян их положение не ухудшится и что сохранится льгота по воинской повинности, не имели успеха". При этом "они заявляли, что если их переведут в оседлые, то они все равно уйдут в чернь, и некоторые уже приводят в исполнение все заявление - продают дома и земли и переселяются в тайгу" [11].
   Ментальные особенности восприятия социально-экономических отношений побуждали тюркоязычных аборигенов к стремлению застопорить или даже повернуть вспять динамику собственного хозяйства. Четко увязывая пушной ясак с незыблемым укладом и привычными, сдлавшимися удобными сословными правами, даже изрядно обрусевшие инородцы желали непременно оставаться ясакоплательщиками, пусть и в ущерб собственному материальному положению. В 1906 г. томская губернская пресса отмечала, что кузнецкие инородцы стараются сдавать ясак пушниной, хотя делать это деньгами "было бы для них выгоднее, но инородцы почему-то убеждены, что тогда их будут брать в солдаты. Бывает, что им приходится даже покупать пушнину, чтобы сдать в ясак". При этом они переплачивали стоимость мехов, к тому же их обманывала приемная комиссия [12]. Такие действия вызывали недоумение у автора публикации. Он не принял в расчет, что столь устойчивое стремление сохранить "обычай предков" объяснялось, на взгляд аборигенов, просто: если бывшие ясачные станут платить подати деньгами, как крестьяне, то их самих переведут в крестьяне. Это означало бы утрату уже закрепленных в менталитете сословной обособленности и особых прав, в том числе и выплаты специфической натуральной подати.
   В ходе намечавшихся и реализуемых преобразований аборигены переживали сильный психологический стресс. В отчете Алтайскай духовной миссии за 1912 г. приводится выразительное наблюдение, сделанное в Кузнецком уезде: "Когда все было кончено (упразднена инородная управа - Л. Ш.) и крестьянский начальник уехал, один из инородцев (новой Кондомской волости - Л. Ш.) ... пришел в дом местного миссионера ... не говоря ни слова, залился слезами" и на вопрос, что с ним, ответил: "Крестьянами стали" [13]. Инородцы не только отчаивались, но и всячески сопротивлялись. Затягивая процедуру открытия новых волостных правлений, не отдавали печатей своих родовых старшин, не давали денег на образование волостных органов самоуправления, отказывались приобретать необходимую волостную документацию и т.д. Поэтому, например, Мрасская волость была открыта лишь в 1913 г., спустя год после завершения реорганизации [14].
   В условиях аграрной реформы, когда государство нуждалось в создании колонизационного фонда земель, государственные установки по унификации управления оседлыми инородцами неизбежно сами собою переносились на всех аборигенов. Из процесса не исключались и те тюркоязычные общности, которые, как алтайцы (горные калмыки), находились на завершающей стадии этнической консолидации этнического самосознания. Амбивалентная сущность понятия "инородец" у них непременно должна была перетечь в чисто этническую, а требование неприкосновенности инородческих сословных прав - в стремление подменить их правами национальными. Именно так можно представить себе механизм трансформации сословных прав в национальные - через смутные желания, подсознательные устремления, затем переосмысление, намеренные высказывания и спонтанные действия к осознанному осуществлению. Но реализоваться это могло только у этносов, подобных алтайскому (алтай-кижи), которые сохраняли, культивировали и постоянно воспроизводили собственный этнокультурный комплекс, у которых в 1904 г. возникла национальная религия ("белая вера", бурханизм), укрепившая этническое самосознание через общую конфессиональную принадлежность и еще более сплотившая новый этнос.
   Само наличие особых сословных прав, слитых воедино с этническими признаками в жизни и в сознании, создавало благоприятные условия для политизации общественного (оно же этническое) сознания у таких групп южносибирских тюрков. Проводимая же землеустроительно-административная реформа объективно провоцировала аборигенов на защиту их "инородческих прав", соответственно создавая предпосылки для отработки форм и методов борьбы за сохранение последних. Попутно вырабатывались категории и формулировки, положенные позднее в основу идеологии национального самоопределения.
   Алтайский бурханизм как этноконфесоиональная идеология более зримо отграничивал алтайцев от окружающего родственного и чуждого населения. Он цементировал только что сложившийся этнос, а религиозно-мифологическое мировоззрение в условиях общей политизации всех отношений стало ускоренно и закономерно сменяться вполне рационалистической идеологией. Более того, бурханистское движение породило ряд значимых фигур, которые были способны не только выражать интересы своего этноса, но и имели опыт общественной и практической деятельности (братья Кульджины, братья Гуркины и др.)
   Возникновение и развитие алтайского бурханизма - своего рода "чистый этноисторический эксперимент", доказывающий, что на завершающем витке любого конкретного этногенеза, выводящего в свет новый (во времени-пространстве) этнос, внутри него при благоприятных условиях вызревает и новая идеология - необязательно религиозная, но непременно несущая в себе национальную идею, разделяемую и ощущаемую всеми без исключения членами этноса.
   Дальнейшая логика развития событий в России привела к тому, что конфессиональная оболочка национальной идеи алтай-кижи уступила место политической, выразившейся в стремлении создать национальную автономию. Этническое самосознание перетекло из религиозной формы в политическую, и перед молодым этносом встала задача пространственного и национального обособления [15]. То и другое может выражаться в стремлении к собственной государственности, тем более, что у центрально-алтайских тюрков такая этноисторическая традиция имелась. К тому же, уже закрепленные в общественном сознании сословные права, имевшие амбивалентную сущность "сословие-этнос", могут стать основой для выработки собственно национальных требований.
   Еще раньше, в 1905-1907 гг., тенденция перехода сословных прав в национальные проявилась у бурят после проведения среди них земельно-административной реформы, отразившись, в частности, в программе Съезда бурят Иркутской губернии в январе 1905 г.
   Несколько иначе проходило формирование представлений о национальных правах и о единстве у томских и каинских татар. Уже в 1905 г. в Томске возникла партия томских мусульман, первоначально включавшая исключительно живших в этом городе носителей ислама. В июне 1907 г. даже произошел конфликт между ахуном Томского медресе Хамзой Хамитовым и некоторыми мусульманами, когда он не пригласил на городское мусульманское собрание двух приезжих единоверцев [16]. Ситуация явилась следствием еще неизжитого обособления томских татар как отдельной этнической группы от прочих, хотя бы одноконфессиональных общностей. Постепенно же конфессиональное содержание этнонима "татары" в широком обиходе полностью вытеснило его этнолингвистическое понимание и содержание. В какой-то мере это объясняется своеобразным религиозным космополитизмом, который был провозглашен уже на 1 Съезде мусульман России в 1905 г. в Нижнем Новгороде. Позднее в Программе Союза мусульман ставилась задача "объединения в одной деятельности всех граждан-мусульман России" [17]. Таким образом, уже в 1905-1907 гг. в основных документах этого объединения заметно не просто совмещение этнической и конфессиональной принадлежностей всего разнообразия тюркских народов империи, исповедующих ислам, а их полное слияние, когда этноним "татарин" официально становится синонимом слова "мусульманин". Подмена понятий делается еще откровеннее после Февральской революции. В октябре 1917 г. в Томске состоялся 1 Сибирский Областной мусульманский съезд. В докладе З.С. Гайсина религия, в данном случае ислам, названа "основным национальным признаком". Поэтому мусульмане России, в частности Сибири, несмотря на этнографические различия и разнообразие языков, могут мыслить себя как "особую нацию (подчеркнуто мной - Л. Ш.), определяемую двумя факторами - принадлежностью к исламу и мусульманским сознанием" [18].
   Приходится констатировать, что в первые полтора десятка лет ХХ в. у исповедовавших ислам тюрков Томского округа эта конфессия, укрепившаяся здесь лишь в XIX в. с ростом числа ссыльных поволжских татар, по существу, почти подменила собою этническое самосознание или, по меньшей мере, сделалась его определяющей частью - как и у каинских барабинцев. Произошло это в немалой степени из-за интенсивной целенаправленной деятельности мусульманских партий среди приверженцев ислама в этом регионе. Данный фактор довершил давно начавшийся среди татар Томского и Каинского уездов процесс, когда незаконченность собственного этногенеза, угроза русификации, недовольство "православной властью" и реформами заставили их воспринимать конфессиональное обособление как этническое. Тем более, что в обыденной жизни это был, пожалуй, единственный признак, выделявший здешних тюрков из массы не только русского, но и остального, этнически аморфного, тюркоязычного населения Сибири.
   В начале ХХ в. этноним "татары" стал подразумевать не столько непременно тюркоязычную принадлежность его носителей, как это было в XVII-XVIII и даже XIX вв., сколько конфессиональность. Скорее всего, именно поэтому из всех тюрков Южной Сибири он удержался лишь у тех групп, которые исповедывали ислам и невольно сопоставлялись с консолидированными этнически татарами-мусульманами Поволжья, отчасти Притоболья. Не имевшие такого "основного этнического признака" другие тюркоязычные общности, по отношению к которым довольно долго употреблялся этноним "татары" (кузнецкие, черневые, ачинские, качинские татары и др.), сохраняли либо названия своих этнографических групп, либо, позднее, должны были принять искусственные этнонимы - хакасы, шорцы и пр., чтобы обозначиться вовне в иной общественной и этнополитической ситуации.
   Как бы то ни было, у принявшего ислам тюркоязычного населения Южной Сибири в начале ХХ в. завершился начавшийся в XVIII в. процесс наложения конфессионального и этнического самосознания. Окончательно утвердилась ментальная установка этих групп на ислам как основной этнический признак, а религия стала рассматриваться ими как символ национального начала. Дальнейшее этнополитическое развитие каинских (барабинских) и томских татар стало теперь проходить до поры в рамках общероссийского мусульманского движения, в обширном мире исламского влияния.
   Следует отметить, что в начале ХХ в. в связи с административной и аграрной реформами и угрозой утраты в будущем принадлежности к сословию инородцев, имевшей и чисто экономические (податные, земельные) выгоды, большая часть сибирских аборигенов, противодействуя преобразованиям, стремилась сохранить привычное сословное состояние. По их мнению, оно обладало большей престижностью по сравнению с крестьянским. Обращает на себя внимание и тот факт, что уже в начале ХХ в. проявилась общая этногенетическая тенденция: выбор новой идентичности существенно зависел от степени этнической консолидации и наличия этнического самосознания. Однако характерной чертой этнического состояния Южной Сибири являлась незавершенность этнических процессов в аборигенной тюркоязычной среде. Здесь отсутствовали за редким исключением более или менее четко очерченные этносы с выраженным этническим самосознанием. У части аборигенов оно было подкреплено конфессиональной принадлежностью (томские и барабинские татары) или сформировано ею (алтай-кижи).
   Одним из показателей этой этнической аморфности, явилось успешное бытование здесь квазиэтнонима "татары", применявшегося ко всей совокупности тюркоязычных групп с незавершенной этнической консолидацией. Однако стоило лишь обозначиться и укрепиться в Южной Сибири устойчивым очагам новых этногенезов, этот этноним вытеснился совершенно иными. Одни из них имели эндогенный характер, другие были искусственно созданы в связи с научными классификациями аборигенов региона, третьи возникли под влиянием административной политики государства. Общеизвестно, например, что В.В. Радлов в научно-таксономических целях перенес названия двух родов-сеоков Северного Алтая (куман, кубанды) и Верхотомья (шор) на близко им родственные, но этнически слабовыраженные группы аборигенов. Он же выделил в качестве самостоятельного народа с названием "лебединские татары", "лебединцы", "челканцы" (от сеока "шалканыг", "чалканыг") аборигенов бассейна р. Лебеди - притока Бии. Со временем родовые названия закрепились как этнонимы "кумандинцы", "шорцы" "челканцы", хотя для 60-х годов XIX в. такое чисто умозрительное и произвольное выделение было искусственным и преждевременным [19]. Но вкупе со сложившимся политико-административным устройством южносибирских аборигенов оно навязало этим произвольно выбранным родам роль центров этнического притяжения для консолидационных процессов в регионе, придавая названиям сеоков этнонимический смысл.
   Февральская революция 1917 г. одномоментно отменила деление на сословия вместе с сословными различиями, и коренные народы Сибири юридически отождествились со всем населением России и как бы уравнялись со своими русскими соседями, слились с ними в правовом отношении. Формальное равенство всех со всеми, разумеется, совсем не означало этнокультурного однообразия населения Южной Сибири, исключая уже русифицированные к этому времени аборигенные общности. Другие же не только сохраняли, но и воспроизводили собственный этнокультурный облик, держались за этноспецифику, как способ жизнеобеспечения в меняющемся российском мире. Этническое своеобразие - реальное и мнимое - осознавалось не только самими такими группами, но и русскими, нередко преувеличивавши этноспецифику у соседей в соответствии со своими ментальными установками, общественными настроениями, целями, что ускорило процессы национальной идентификации аборигенов и повлияло на становление у некоторых из них национальных автономий.

  [1] ГАТО. Ф. 3. Оп. 4. Д. 289. Л. 6.
  [2] Лаппо Д.Е. Инородческий вопрос и земледельческая промышленность в Минусинском уезде Енисейской губернии // Труды местных комитетов сельского хозяйства и промышленности. СПб., 1908. С. 298.
  [3] Полное собрание законов Российской империи. Т. XIX. № 16991. ст. 4.
  [4] Енисейская губерния. Труды местных комитетов о нуждах сельского хозяйства и промышленности. СПб., 1903. С. 313.
  [5] ГАТО. Ф. 3. Оп. 45. Д. 990. Л. 198-199.
  [6] Дамешек Л.М. Внутренняя политика царизма и народы Сибири (XIX - начало ХХ вв.). Иркутск: Изд-во ИркГУ, 1986. С. 26.
  [7] ГАТО. Ф. 3. Оп. 45. Д. 289. Л. 15.
  [8] Сибирская жизнь. 1906. № 138.
  [9] Там же. № 144.
  [10] ГАТО. Ф. 3. Оп. 45. Д. 990. Л. 84.
  [11] Там же. Л. 83.
  [12] Сибирская жизнь. 1906. 18 июля.
  [13] Томские епархиальные ведомости. 1912. № 14. С. 555.
  [14] ГАТО. Ф. 3. Оп. 44. Д. 4117. Л. 43.
  [15] Шерстова Л.И. Бурханизм в Горном Алтае: истоки национальной идеологии и тенденции её развития // Народы Сибири. М.: Изд-во ИЭА РАН 1997. С. 171-215.
  [16] Сибирская жизнь. 1907. 16 июня.
  [17] Программа мусульманской парламентской фракции в Государственной Думе // Национальный вопрос в программных документах политических партий, организаций и движений России. Начало ХХ в. Документы и материалы. Сост. Нам И.В. Томск: Изд-во ТГУ, 1998. С. 84.
  [18] Культурно-национальная автономия в истории России // Сост. Нам И.В. Томск: Изд-во ТГУ. 1998. Т. 1. С. 47.
  [19] Шерстова Л.И. Этнополитическая история тюрков Южной Сибири. Томск: Изд-во ТПУ, 1999. С. 290-291.