При изучении ряда некоторых исторических процессов и явлений мы неизбежно сталкиваемся с эмоционально окрашенными категориями, такими, например, как отношение людей к тем или иным событиям, их восприятие.

Войны особенно становились предметом эмоциональной реакции, и проявилось это тогда, когда им стали придавать определенный смысл, и когда возросла информативность общества, появились СМИ.

Судя по исследованиям последних лет эмоции становятся не только психологической или социологической категорией, но и исторической. Нередко негативные эмоции имели разрушительные последствия для всех сфер общественной жизни.

Тема отношения к войне стала весьма актуальна. Если сравнительно недавно исследователи предпочитали изучать преимущественно государственную власть и её механизмы, уделяя внимание лишь правовым аспектам рассматриваемой темы, то сегодня всё более внимания уделяется проблемам легитимации власти, анализу механизмов формирования общественного мнения, в котором войны занимали ведущее место.[1]

В истории России было немало трагических и переломных периодов, когда народ мобилизовал все свои силы для сохранения государства. В такие моменты и шло формирование национального характера. В ментальности сибиряков преломилась вся совокупность его поведенческих особенностей. В данном случае речь идет о территориальной идентичности, связанной с ареалом обитания человека, который определяет его стиль жизни, представление о мире, символические образы. Такую идентичность нельзя отождествлять с административными единицами: областью, краем, городом, или их национальным составом. Территориальная идентичность, в первую очередь, связана с географией, образом территории – например, Сибирь, благодаря присущим только ей природным богатствам, климату, типу хозяйства, формирует специфический тип населения. Важную роль в ментальных характеристиках занимает образ власти и восприятие деятельности с ней связанной. Отношение к многочисленным войнам, которые вела Россия в XIX – начале XX в., служит своеобразным барометром легитимности власти.

Уникальная особенность региона наложила отпечаток на социально-психологический облик живущих здесь людей. Изучая идентичность сибиряков (и в данном случае их военно-патриотическую составляющую ментальности), трудно определить, что составляет “истину” как вечный, универсальный, неприкасаемый и даже недостижимый концепт, а что может считаться лишь “мифом”. Но даже при этом миф выступает как форма самосознания, которая позволяет сохранить коллективную память о войне.

Ликвидация стрелецкого бунта, введение в начале XVIII в. рекрутских наборов дала Сибири несколько тысяч невольных переселенцев. Они строили крепости, остроги, предпринимали попытки объединения для похода на Москву. Как писал С. Максимов в своей книге «Сибирь и каторга»: «Сибирь стрельцов не смирила».[2] Особый контингент способствовал формированию особого сибирского патриотизма, проявившемуся ещё в начале XVIII в. и выразившемуся в презрительном отношении к пленным шведам, попавшим в край во время Северной войны. Ни одна женщина не хотела идти замуж за «поганого обливанца», все смотрели на них, как на дикарей.[3] Правительство, желавшее поселить шведов в Сибири, разъясняло через Синод, что брак со шведами безгрешен и швед не может «опоганить православной женщины».[4]  На это указывает и К. Голодников, писавший, что шведы, проживавшие в Тобольске, «желали вступить в супружество с местными женщинами, но последние упорно уклонялись».[5] Положение пленников было незавидным. Те из них, кто в 1714 г. оказались в Томске, жаловались, что местные жители выгоняли их из квартир, выбрасывали на улицу все вещи, осыпали бранью. Обращение к начальству не давало шведам никакой защиты, даже и от них те получали «брань и пощечины».[6]

Из-за отдаленности и недостатка информации в Сибири реакция на деятельность властей и общероссийские события была чрезвычайно слабой. Так, Крымская война отразилась здесь только увеличением рекрутского набора и денежных сборов. Немногие догадывались даже по скупым сообщениям, что наши военные маневры вовсе не означают победы. В целом о войне ходили самые разные толки, но преимущественно они сходились на том, что «европейские державы из зависти напали на русского царя, но где-то там, на самом «краешке» нашего государства». Теперешним руководителям не доверяли: «Вот бы нам теперь Суворова командиром, задал бы он неприятелям перцу».  Однако народ всё же верил, что французы не посмеют одолеть Россию после 1812 года, и вздыхал: «Сколько православных погибнет в этой войне – страсть!».[7] Население, не владея какой-либо информацией, само дорисовывало картинку, в соответствии со своим нераспаханным культурно-коммуникационным полем.

Главными информаторами в Сибири являлись политические ссыльные. Они вызывали уважение местных жителей своей образованностью, равнодушием к спиртному и трудолюбием. От них и узнавали о событиях, происходивших в стране и в мире. Интересный случай из жизни сибирских кузнецов описан А. Бахаревым.  Под влиянием политического ссыльного, работавшего вместе с местными в томской кузнице, оживленный интерес вызвала англо-бурская война. Сибиряки горой встали на сторону буров, извергая массу негодований по адресу Англии. На вечеринках и местных праздниках разговор всегда переходил на темы войны. Её причины видели в следующем: «война идет, потому там лето тепере»; «не кончится эта война, покуль не прогонят англичанку»; «главная причина – немец, потому он с англичанкой в дружбу вошел».[8] Все бурские военачальники были известны кузнецам, а когда было получено сообщение о пленении Кронье, то они долго не хотели верить, а потом искренне горевали и объяснили этот факт изменой: «Англичанка богатая, всякого подкупит, нашёлся среди буров изменник и предал славного полководца».[9]

Многие кузнецы были участниками военных кампаний на Кавказе и с гордостью называли себя «капказскими». Они говорили: «Погоди, постой! Дойдет время и нас, капказских, призовут. Мы по-своему линию поведем, стеной пойдем!... Мы Карс брали… Ежели бы нас, капказских, двинули на англичанку… стеной пошли бы! Раздавили бы: мокро бы сделали. Тогда покорилась бы она».[10] И старые и молодые искренне радовались, если с почтой приходило известие о победах буров, победам же англичан сибиряки не верили, потому что «англичанка врет». Иногда жаркие обсуждения международной политики доходили до споров и даже драк. Однажды повод подал один из кузнецов, когда стал хвалить образованность англичан и их качественные товары.

Однако в целом, относительно второй половины XIX в. можно говорить о слабой реакции местного населения на события, происходившие в стране и в мире. Но уже в начале ХХ в. военно-патриотическая реклама заполнила активно распространявшиеся СМИ. Городские газеты появились в Сибири только с 1880-х гг., а массовое распространение они стали получать лишь с начала ХХ в. Широкую популярность получила подписка на различные газеты и журналы. Всего же в 1900 – 1916 гг. в городах Западной Сибири в разное время издавалось 475 газет и журналов, большинство из которых имели общественно-политическую направленность.[11] Поэтому уже в начале ХХ в. и особенно со времени первой русской революции информированность и, соответственно, реакция на происходившие события возрастают.

Русско-японская война вызвала вал лубочной литературы. Первые карикатуры появились уже через 5 дней после начала войны. Одна из них называлась «Японский император и его лукавые доброжелатели». Они имели хождение и в Сибири. Японский император Микадо был изображён сидящим верхом на лошади, которую американец и англичанин толкали в море с края скал. Карикатура сопровождалось стихами:

Он верит им, своим друзьям,

Не зная взгляды их и нравы

И скоро убедится сам,

Что все советы их лукавы –

Его предаст друзей рука

И пропасть грозная близка!

Как и последующие вслед за ней («Японец лезет на Ялу», «Япония и Китай», «Япония и Корея»), эти карикатуры были очень быстро распроданы и задали тон начавшейся пропаганде в духе высокомерного отношения к японцам («лживый и коварный азиатский народ», «узкоголовые, узколобые», «затесались в Порт-Артур наглые японцы», карикатура «как русский матрос отрубил японцу нос» и др.) и злорадного отношения к американцам и англичанам.[12] В стихах воспевались российские «плеть» и «кулак». На многих карикатурах изображался громадных размеров русский мужик, чаще в красной рубахе, с окладистой бородой, в высоких сапогах  и большой шапке, который либо перепрыгивает из Маньчжурии в Японию через море, на котором виднеется масса взорванных и гибнущих вражеских кораблей, либо сидит над линией железной дороги, истребляя из пушки японцев, англичан и американцев. Большой популярностью в народе в начале войны пользовались и боевые песенки моряков:

Но кулак вдруг канонира

Залепил японцу в рыло:

Зубы вышиб изо рта![13]  

Некоторые журналисты считали, что подобный характер пропагандистской литературы был вызван отсутствием свободы печати и контролем правительства. В народе искусственно поддерживалось мнение, что у японцев есть если не поддержка, то сочувствие всех государств.[14]  Распространявшаяся по всей империи популярная литература о войне спровоцировала повышение грамотности не только городского, но и сельского населения. Брошюры, в которых вместе с картинками, доступным языком описывалось о потоплении японских судов, бегстве врага, как дерутся японцы и др. стоили всего по 5-10 коп. Большая часть текстов состояла из перепечаток с «Русского листка», «Московских ведомостей» и других одиозных изданий. Печатная продукция данного рода, издаваемая в десятках тысяч экземпляров, пользовалась большим спросом, несмотря на то, что значительная её часть была низкопробного содержания. В ходу были т.н. «сказки», далёкие от действительности. Так, одна из них, написанная в стихах Юрием Гунаропуло, называлась «Мартышка и Медведь». «Мартышками» изображались японцы, а «Медведем» - Россия. Разумеется, первые были смешны, второй – всесилен. В сказке встречаются и коварные «бульдоги» - англичане, которые подбили «мартышек» нарушить покой «Медведя». В итоге по замыслу автора от «мартышек» остались одни воспоминания:

Миша взял не хворостину,

А хорошую дубину,

Стал на дыбы, зарычал, -

Шар земной весь задрожал.[15]

Большая часть подобных произведений написана на темы тех официальных донесений, где вскользь упоминается об удаче или проявлении мужества русских солдат. При этом заслуги подавались в преувеличенном виде и проникали в народное сознание как пафосные предвестники близкой победы.

Во Владивостоке в начале русско-японской войны наблюдалось массовое бегство японцев из города. На местных же жителей сообщение о нападении подействовало «подавляюще», как писали очевидцы. Когда исход войны стал очевиден, людей охватила обида и паника, в обществе ходили слухи о возможной блокаде. Плачущий солдат причитал: «Жалко Артур потому, что много наши за него своих жизней положили, а японцы всё же осилили нас и взяли его».[16] 

К концу этой войны усиливается неприязненное отношение общества к руководителям военных кампаний, выразившееся в народном творчестве.[17] Так, например, стихи простых иркутян о русско-японской войне свидетельствуют о дискредитации  и бессилии власти:

 

Куропаткину обидно,

Что не страшен он врагам.

В поле бес нас водит, видно

Да кружит по сторонам.

Грустно, вяло и несмело

Рать солдат пустилась в путь.

Ноги босы, грязно тело

И едва прикрыта грудь…[18]

Негативное отношение к войне, вызванное неудачами на фронте, провоцировало резкую критику власти. Наиболее остро она зазвучала в Томске в годы первой русской революции.  В 1905 г. резко увеличилось в крае количество дел по ст.252 Уложения о наказаниях (высказывания против государственного строя), ст. 246 (произнесение бранных слов против императора) и др. Местные жители привлекались за оскорбление бога, царя, царицы Марии Федоровны и царской семьи, непочитание царской фамилии, распространение прокламаций противоправного содержания. В сентябре 1905 г. крестьяне с. Соусканиха Бийского уезда обвинялись по факту выстрелов в портрет царя.[19] Только осенью 1905 г. Омским окружным судом было рассмотрено более сотни подобных дел.[20] Негативную оценку несли в себе и высказывания о Русско-японской войне. Среди обвиняемых большую часть составляли крестьяне и мещане, многие из них являлись бывшими ссыльными. Городскими властями сибирских городов в октябре 1905 г. делались заявления о «беспокойном настроении народа».[21]

Первая мировая война, как и русско-японская, не имела большой популярности среди местного населения и стала для него неожиданным и малообъяснимым явлением. По мнению Ю.П. Горелова, начало этого военного конфликта вызвало сплочение сибирского общества «на основе идеалов имперского сознания и государственного традиционализма».[22] Однако, по нашему мнению, если в самом начале война ещё вызвала волну патриотизма, то на следующих ее этапах к негативным оценкам ведения военной кампании присоединилась критика действий императора и в целом государственного строя. В январе 1915 г. крестьяне дер. Крыловской Петропавловского уезда, беседуя о войне, резко разошлись в своих взглядах. Один из них, Филипп Мурлыкин, заявлял, что «наш батюшка царь день и ночь старается и не имеет покой из-за этой проклятой войны». Другой, Яков Будник, возражал: «старается он, собака, сукин сын, сидя в зале, пивши рому».[23] Сибирский писатель Вячеслав Шишков вспоминал об этом времени: «Патриотического подъема, о котором всюду писалось, не было, - были слезы, проклятия, буйства, погром винных лавок».[24]

Уже осенью 1914 г. крестьян Сибири мало интересовал вопрос «Чья возьмет?», а главным был «Скоро ли кончится война?».[25] Война обострила появлявшиеся и ранее антимонархические и антирелигиозные настроения. Немаловажную роль в их распространении среди крестьянства играл географический фактор: удаленность села относительно городов и железной дороги, а также наличие в нём политических ссыльных. Большое влияние на формирование негативного отношения к войне, а в целом и связанного с ним образа власти оказывали в этот период успехи и неудачи русской армии на фронте. «Рассказы прибывающих на лечение солдат-отпускников резко контрастировали с официальными сообщениями, а письма солдат с фронта можно считать своеобразными антивоенными и антиправительственными прокламациями».[26]       

В целом специалистами делаются выводы о политической однородности сибирского крестьянства.[27]. Однако не согласимся с тем, что в реальном поведении крестьян доминировали исторические традиции, связанные с «веками вырабатывавшимися отношениями к государству – недоверием ко всему государственному».[28] Всего же в 1915 г. по Западной Сибири было рассмотрено 82 политических дела.[29]

Правительство, пытаясь исправить ситуацию, развернуло широкомасштабную патриотическую кампанию. Уже с осени 1914 г. стал издаваться еженедельный литературно-художественный сатирический журнал «Лукоморье», редактором-издателем которого являлся М.А. Суворин. Это крупноформатное, красочное издание включало в себя очерки, рассказы, стихи, акварели, репродукции, комиксы и карикатуры, посвященные событиям войны. Так, например, в № 1 за 1916 г. появилась карикатура, где Германия, изображенная в виде злобной тётки, душит маленького худого мальчика, на лбу у которого было написано «МИР». Однако главным героем комиксов и карикатур в ней выступал император Вильгельм II.[30] С 1916 г. в журнале стали печататься фоторепортажи с изображением пожаров, разрушенных деревень, храмов, выгрузки транспорта, высадки десанта, груд гильз и снарядов.

С 1915 г. стал выходить и другой иллюстрированный журнал «Война: хроника и отклики», издаваемый как приложение «Исторического вестника». В 1915-1916 гг. вышло огромное количество популярной литературы на тему войны: «Немецкое шпионство» А.С. Резанова, «Военные рассказы» М. Кузмина, «Народ на войне. Впечатления и очерки» А. Ксюнина, «Четырнадцатый год» С. Городецкого, «Во время войны» Б. Лазаревского, сборник стихов Г. Иванова «Памятник славы» и другие.

Несмотря на усилия правительства роста патриотизма на окраинах империи не наблюдалось. Напротив, реакцией сибиряков на эту войну стало стремление уклониться от службы в армии. Непопулярность войны и недовольство действиями властей сказались и на вполне лояльном отношении населения к наводнившим Сибирь военнопленным. Уже через пару месяцев после начала войны в малые города поступили первые партии военнопленных.

Пассивный протест по поводу идущей войны, который характеризует и отношение к деятельности властей, нашел отражение в маскировке (эзоповом языке) и театрализации. Некоторые сибирские газеты приучали читателей читать между строк. Однако намек правильно понимали не только они, но и сами представители власти.[31] Политический фольклор в России, связанный с многочисленными военными кампаниями, относился скорее к области мифотворчества.

Среди эпитетов, наделяющих власть во время Первой мировой войны, особенно со стороны образованной части населения, мы видим такие, как «старая», «преступная», «слабая»,  «постыдная», «реакционная» и другие, говорящие об антипатии; крестьянство связывало войну и власть «изменой». По оценкам специалистов на рубеже 1916-1917 гг. в крестьянских настроениях произошел фактический разрыв с царизмом, «выразившийся в отказе разверстать заготовку хлеба для армии».[32] Антивоенные, антиправительственные, антицаристские настроения в самых разных слоях населения становятся доминирующими. В воздухе висело напряженное ожидание чего-то, каких-то важных событий, убежденность в том, что дальше так жить нельзя. Усталость от Первой мировой, а затем и гражданской войн пронизывает народное творчество сибиряков:

Вот Измайлов [33] удавился,

Куммунист с ума сашол,

Вы из миру тужити,

Скора кончится война;

Сколь кукушка не кукует,

Перестанет кукавать,

Сколь японец не воюет

Перестанет ваевать.[34]

Можно отметить, что чем острее становились социальные противоречия, делегитимнее образ власти, тем негативнее отношение к войнам, которые она вела. Особенностью региона в этом смысле является отсутствие со стороны широких слоев населения критики правительства, его военных стратегий, негатив шёл в сторону царя и местных чиновников. Исключением является лишь период Первой мировой войны, когда в её начале упреки в адрес правительства носили антинемецкий характер (что оно всячески поддерживало немцев, русских подданных, которые являются врагами России), а с лета 1915 г. приняли откровенно оппозиционный характер, когда возникли сомнения в возможности победы.

Через эмоциональное отношение людей к войнам на разных этапах, можно объяснить многие исторические явления. Его изучение обогащает наши знания о формировании общественного мнения, процессах урбанизации, образах власти, социальных отношениях. Роль эмоций в исторических процессах важна и с точки зрения их рассмотрения как основы поведения людей.

Историческое кодирование эмоций, связанных с восприятием войн позволяет вычленить такие из них, как недоверие, печаль, гнев, отвращение, благодарность, жалость, несчастье и др. В результате проведенного исследования была выявлена связь между историко-социальными условиями жизни и восприятием войн. Именно они задают эмоциональные фреймы – разные – в разные эпохи. Не исключено также, что одна и та же военная кампания могла вызвать различное отношение не только у представителей разных сословий, но и у разных людей одного сословия.

Несомненно, что, находясь в одном социокультурном, подчас безинформационном пространстве, люди индивидуально интерпретировали происходящие внешнеполитические события, реагируя на них самыми различными способами: от полного одобрения идущей войны и связанного с ней подъема патриотизма до её критического неприятия. В целом же отношение сибиряков к войнам, как и в Центре, было связано с общими социально-политическими кризисами. В эти периоды отвергалось всё, что было связано с властью, в т.ч. и проводимые ею военные кампании.