Роль Транссиба в истории сибирской ветеринарии остается слабо изученной, хотя этот аспект так же важен, как и стратегические, экономические или социальные последствия проведения пути. Постройка смягчила «неустройство дорог, плохой ветеринарный надзор и отсутствие медицинской помощи», создав условия для преодоления последствий опустошительных эпизоотий конца XIX - начала XX в.[1]

На окраинах Российской империи в XIX в. находилось наибольшее количество скота - 258 голов на 100 сельских жителей[2]. К 1910 г. этот показатель уменьшился втрое, но и тогда составлял 80 голов рогатого скота и 60 лошадей. В европейской России на то же количество населения приходились 31 голова скота и 21 лошадей[3]. Бескрайние угодья южной Сибири и северного Казахстана поддерживали экстенсивный характер скотоводства.

Колоссальные излишки животных продуктов вызывали постоянное превышение предложения над спросом. Даже в тяжелые годы «джута» цена говядины на ключевом рынке в Тюмени была не больше 3 к. за фунт (1,20 р. за пуд)[4]. Прасолы, вынужденные искать новые возможности сбыта, занялись скупкой степного скота и его перегоном в города, на заводы и рудники, где спрос поддерживали военные гарнизоны, рабочий люд и служащие. Транспортировка живого скота обходилась дешевле доставки хлеба, а мобильность промысла позволяла «прокручивать» капиталы, выигрывая на оборотах.

Сама торговля скотом представляла нелегкий труд. После длительных перегонов или переплавов через реки погонщики и приказчики должны были обеспечить животных отдыхом, найти подножный корм и водопои. Гуртоправы знали скрытые пути через тайгу и горы, ориентировались в массе «мелочей». По навозу, оставленному на ночных стоянках («тырлах»), они могли вычислить, сколько гуртов движется впереди и на какое количество корма можно рассчитывать[5]. При плотном движении между гуртами делался интервал в 1-2 дня, чтобы они «не нажимали друг на друга». Нередки были стычки и усобицы между хозяевами скота, «погони» и пр.

Особый размах сибирская скотопромышленность приобрела к началу 1830-х гг. после открытия золотых приисков в мариинской тайге, куда потянулись толпы рабочих. Срок привилегированной добычи золота ограждался 12 годами, но из-за короткого лета был намного меньше и, фактически, не превышал 4-х лет[6]. Хозяева приисков стремились увеличить прибыль, наращивали добычу, а контингент рабочих «выписывали» даже из степи. В 1830-1842 гг. на приисках добыто свыше 2 тыс. пудов золота.

Старательская работа длилась 4 месяца (с 1.05 по 1.09) и все это время сотни рабочих питались исключительно щами с говядиной. Спрос на мясо быстро рос, а с ним росла и цена скота. Вскоре нерасчетливые крестьяне, распродавшие свои стада, обеднели, а золотопромышленники, не жалевшие денег, стали закупать пригонный скот из степей, исторически связанных с коренной Сибирью еще со времен кочевых набегов на Томск и Кузнецк в XVII в.[7]

Казахи, державшие скот в малом количестве из-за трудностей зимнего ухода и падежей, вдруг начали разводить большие стада и вступать в обмен на Горькой и Иртышской линиях Сибирского казачьего войска - в крепостях Петропавловской, Пресногорьковской, Омской, Семипалатинской и Устькаменогорской[8]. Доклады о состоянии войска середины 1840-х гг. сообщают, что лошади и скот превратились в главный предмет казачьей торговли. Гурты и табуны закупались на степных ярмарках (Чарской, Ботовской) и перегонялись для продажи в Томскую и Енисейскую губернии. Только в 1847 г. количество рогатого скота в линейном казачьем войске возросло с 40 тыс. до 61 тыс. голов[9].

Центром распределения всех припасов, поступавших на прииски, стал быстро богатевший Томск. Сюда стекались гурты из Алтайского горного округа и более удаленных окраин. Сибирь покрылась разветвленной сетью скотопрогонных дорог и трактов. В 1844 г. в Томском губернском совете по поводу местных путей сообщения говорилось, что крестьяне Ординской, Бурлинской и Карасукской волостей скупают скот в степи и перегоняют в Томск[10]. Гагемейстер сообщал о 50 тыс. чиновниках по горному ведомству (с семействами) и 3 тыс. приисковых рабочих, которые поддерживали спрос на говядину в Томской губ.[11] Цена степного скота в Томске равнялась 5 р. за голову, а говядины - 85 к. за пуд, с учетом 20-30 к., которые прасолы накидывали за доставку мяса из Барнаула[12].

В начале 1840-х гг. центр золотоискательства переместился в «дальнюю» тайгу Енисейского округа[13]. В 1841 г. на двух десятках приисков по рр. Питу и Удерею работало до 4 тысяч старателей, а на их продовольствие ушло 30 тыс. пудов говядины[14]. По словам полковника Гофмана, к этому времени торговля скотом приводила «в соприкосновение наиболее отдаленные между собою страны Сибири»[15]. 10 тысяч голов ежегодно гнали в Иркутск из Минусинского округа. Когда в середине 1850-х гг. эти гурты направили на пропитание 20 тысяч приисковых рабочих, Иркутск остался без дешевого мяса, бесперебойно поступавшего сюда почти полвека[16]. Золотопромышленники «в два года набили такую цену, которой никто не помнил».

«Золотая лихорадка» развращала всех, кто соприкасался с золотом. Пьяные старатели выкатывали бочки «зелена-вина», самого дорогого европейского шампанского, и шатались по улицам, соря ассигнациями, чтобы не марать сапоги. Скот, пригнанный за тысячу верст, еле держался на ногах и голодал, не находя корма в осенней тайге. Из-за скученности и антисанитарии начался падеж животных, а вскоре степные гурты занесли и смертельно опасную «заразу»[17]. Крайние беспутство и неопрятность «как бы сознательно содействовали распространению» болезни[18]. Трупы павших животных валялись незарытыми, их сбрасывали в реки, растаскивали собаки и птицы. Обозы с зараженными шкурами распространили болезнь на всю территорию жилой Сибири.

Увеличение размеров скотопромышленности в 1860-80-е гг. сопровождалось гигантскими убытками. Как и следовало ожидать, очаги эпизоотий (сибирской язвы на лошадях, оспы на овцах, «повального воспаления легких» на рогатом скоте) сосредоточились возле грунтовых дорог и главного сибирского тракта. За 1858 и 1860 гг. в Алтайском округе пало 63867 животных, а притрактовые селения лишились скота напрочь. По донесению Чаусского волостного правления от 16.10.1860 г., падеж животных в деревнях Скалинской, Подгорной и Малый Оеш превысил 85%[19]. В Каинском округе болезнь продолжалась 25 лет[20], свидетельствуя, что «вор да мор до веку не переведутся».

Год от года волны эпизоотий становились все разрушительнее, а промежутки между ними все короче. В Карасукской волости язва перешла на людей, но никаких действий к прекращению болезни не предпринималось[21]. На въезде в селения чадил «деревянный огонь», полученный трением кусков дерева друг о друга, куда бросали навоз. По поверьям, дым от этого «живого огня» должен был уберечь от всех болезней[22], но едва ли спасал даже от мошкары. Темнота крестьян и жадность торговцев поощряли поступь смерти[23]. Наконец, страшным гостем пришла чума рогатого скота. В европейской России она причиняла убытков на 10-15 млн р. в год, а в Сибири стала поголовно опустошать целые уезды.

Правительство еще 14.06.1804 г. и 3.06.1837 г. издало законы об освидетельствовании гуртов и выдаче документов о «благополучии» скота. Но эти меры, стеснявшие владельцев животных, служили лишь почвой для злоупотреблений. Законом от 2.12.1868 г. Комитет по чумопрививанию, переименованный в Комитет об улучшении ветеринарной части и о мерах к прекращению скотских падежей, отменил все стеснения. На их место пришло указание проверять только те гурты, где появились заразные болезни, причем сообщать о своем «ветеринарном неблагополучии» должны были сами гуртовщики. Естественно, хозяева скота, не желая убытка, предпочитали хранить глухое молчание, а весь промысел быстро ушел в «тень».

Простор и бездорожье способствовали сокрытию операций, тем более, что в Сибири отсутствовал какой-либо ветеринарно-полицейский надзор[24]. После 1810 г., когда администрация безуспешно пыталась привлечь иностранных врачей для борьбы с «заразой на лошадях»[25], попечение о здравии скота перешло в ведение губернских управлений и их недостаточных штатов. Особые «пунктовые» санитары еще вели досмотр на официальных скотопрогонных трактах, подчиненных МВД (Петропавловском, Пресногорьковском)[26]. Но в их задачу входило «попечение о здоровье прогоняемых гуртов и оказание пособия заболевшим животным», однако категорически запрещалось покидать пункты пребывания для спасения больного скота из соседних деревень. Эти заботы целиком ложились на плечи слабого ветеринарного персонала губерний.

В 1879 г. в Омске открылась ветеринарно-фельдшерская школа для подготовки кадров Сибирского казачьего войска, куда принимались и казахские дети. После учебы их определяли фельдшерами в степные уезды для лечения скота и предотвращения падежей. В 1884 г. ветеринарную часть Акмолинской обл. разделили на Омский, Петропавловский и Акмолинский участки, учредив должности трех сверхштатных ветеринаров с окладом содержания 700 р. в год (штатные имели по 1000 р.). Между тем, десяток врачей не мог уследить за всем степным пространством в 500 тыс. кв. верст.

В середине 1870-х гг. несоразмерность угрозы вынудила Ветеринарный комитет МВД разработать систему мер по противодействию чуме. Самыми эффективными назывались: 1) обязательный провоз гуртового скота по железным дорогам и контроль за ним, 2) улучшение ветеринарного состояния грунтовых путей и трактов и 3) введение «меры обязательного убивания зачумленного скота», как гуртового, так и местного, с выдачей вознаграждения владельцам[27]. 30.05.1876 г. появился закон о мерах против чумы в гуртах, а 3.06.1879 г. - об обязательном убивании больных животных. Нормы этих законов включили во Врачебный устав[28]. Закон от 11.05.1882 г. установил обязательный провоз гуртового скота по железным дорогам (там, где они имелись). Вслед за этим стало уменьшаться и количество скотопрогонных дорог[29].

В Сибири, где железные дороги отсутствовали, чума вела себя как хозяйка. Санитарная очистка и заграждение от заноса чумы (например, в окрестностях Омска) помогали добиться относительного благополучия[30]. Но в условиях плохих коммуникаций Сибирь была слишком велика для наведения порядка и вполне достаточна для распространения чумы. В 1881 г. 30 селений Барнаульского и Бийского округов потеряли 10 тыс. голов. Через два года падеж увеличился до 31 тысячи, но «бедствие 1883 года побледнело пред тем ужасом, который разразился во всей губернии и в особенности на Алтае в следующем году. "Размер падежа от чумы, говорит губернаторский обзор, в 1884 г. (по всей губернии) превышает в 89 раз размер бывшего 7 лет тому назад падежа, и во все семилетие только 1882 г. представляет некоторое ослабление, после которого еще более резко выступает крупная цифра 1883 г."»[31]. Двигаясь вдоль трактов, эпизоотия поразила от 25 до 45% всех селений. В Томской губ. она окружила Каинск и Колывань. Алтай потерял ⅓ поголовья (206,5 тыс. голов) и еще 60 тысяч погибло в следующем 1885 г.

После этого чума двинулась в Енисейскую губернию, проникая туда как по главному тракту, так и еле заметными тропами на всем протяжении западной и юго-западной границы Ачинского и Минусинского округов. Власти отчаянно пытались сдержать поступь «чумного яда», командировали врачей и стражников для перехвата гуртов, сопровождали скот в места карантинов[32]. Врачебные управы и комитеты общественного здравия распространяли памятки и объявления[33]. Все тщетно. По словам Г. Е. Катанаева, при всеобщей беспечности чума господствовала «почти повсеместно»[34].

«Сплошная» железная дорога через всю Сибирь, решение о которой приняли в Петербурге, должна была остановить свободное распространение чумы, поставив под ветеринарный контроль все перемещения скота. Эта стратегическая задача не только решала проблемы «народного здравия», но и укрепляла боеспособность войск. С осени 1887 г. ведомства собирали данные о скотопрогонных путях, центрах скотопромышленности и крупных торговцах, изучали маршруты перегонов и пункты переправ для выбора оптимального направления трассы. Прогон гуртов по главному сибирскому тракту был воспрещен[35] и введен «обязательный провоз гуртов по линиям железных дорог, соответствующим закрытым скотопрогонным трактам»[36].

С 1892 г. Томская губерния «оставалась безусловно свободной от чумы рогатого скота»[37] и только в 1895/96 г. эпизоотия проникла в некоторые селения Змеиногорского округа из соседней Семипалатинской области. «Прошитая» магистралью, Сибирь избавлялась от страха перед чумой, локализованной в отдельных очагах. К началу эксплуатации дороги в 1897 г. самое страшное бедствие Западной Сибири было, в основном, ликвидировано[38]. Немалую роль сыграло общее улучшение социально-экономических, санитарных и других условий, принесенное с сооружением Транссиба.

МПС и Комитет Сибирской железной дороги предполагали, что грузы скотоводства из Томского, Барнаульского и Бийского округов минуют западносибирский участок и двинутся на восток - в сторону Ачинска[39]. Так и произошло: от станций Обь и Болотная скот, мясо и другие животные продукты пошли вглубь Сибири - на снабжение Красноярска, Иркутска и даже Ангаро-Ленского золотопромышленного района[40]. Таким образом, прежний товаропоток, сложившийся еще в «дорельсовую» эпоху на базе скотопрогонных трактов, реализовался в новых условиях. Новониколаевский поселок стал крупным центром торговых операций, где местный «банкир» Пастухов кредитовал прасолов, пригонявших гурты на забойку[41].

Вместе с тем, сами формы скотопромышленности изменились - от меновой торговли она перешла к устойчивым товарно-денежным отношениям[42]. Условия конкуренции, созданные магистралью, «уронили» прибыли прасолов и на место обогащения пришли частые банкротства и свертывание торговли. Легковесный степной скот (до 15 пудов убойного веса) «не выдерживал тарифа», а при перевозке в вагонах терял еще и по 1,5 пуд. на каждую голову. Сильный удар по прасольству нанесла распашка степей, рост платы за аренду полевщин и прогон скота по грунтовым дорогам. В итоге, для многих торговцев скотом спасение от разорительных падежей не стало гарантией их «экономического спасения».